Последнее обновление на 19.02.2022
УВЛЕКАТЕЛЬНОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ от Вячеслава ФЁДОРОВА
НЕВОЛЬНЫЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК
Вопрос для знатоков: «Вы случайно не знаете, какая книга была самой популярной в 1793 году?» Вы не знаете или не можете вспомнить? Бывает, что читали и забыли… Словом, ответа от вас нет. Тогда сами напомним. Книга, о которой мы спрашиваем, была популярна не только в 1793 году, но и тремя и четырьмя годами раньше. И называлась она «Нещастныя приключении Василья Баранщикова мещанина Нижнего Новагорода в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год». Эта книга, вышедшая в 1793 году, была уже третьим изданием, дошедшим до нас. Два предыдущих издания были зачитаны, возможно, до дыр.
Видимо, и познания о Василии Баранщикове тоже невелики, поскольку имя сего мещанина нам тоже неизвестно. Тверчане, к примеру, своего путешественника Афанасия Никитина, приключения которого были тоже не особо счастливыми, знают, а книжку его о хождении за три моря почитывают и сегодня, да и памятник на самом бреге Волги ему соорудили. Нижегородский Баранщиков же пребывает в легендарной неизвестности. Он как бы был и его как бы не было. Василий Баранщиков оказался «нещастным» путешественником по воле обстоятельств. В жизненной реальности он был молодым нижегородским купцом 2-й гильдии и имел небольшой заводик по выделке кож. Конечно, ему хотелось развернуться до заводика побольше, но деньжонок не хватало. Вот он и задумал свезти большую партию кож на ярмарку в Ростов и получить от их продажи хороший барыш. Он занял большую сумму денег у нижегородских купцов, скупил товар у мелких торговцев и с двумя возами отправился на ярмарку. А дальше случилась банальная «купецкая» история — его грабанули. Возвращаться домой в Нижний смысла не было. Его там уже поджидали кредиторы. И подался он в Северную столицу с двумя мыслями: устроиться на корабль матросом, где подзаработать денежек и побыть какое-то время вдали от родных берегов, пока кредиторские страсти улягутся. Ему повезло, в матросы его взяли «с зартплатою кроме пищи на каждый месяц по десять рублей» и рейс выдался «фартовым» — во Францию с мачтовым лесом.
* * *
Конечно, Василий прикинул, что годика за полтора он сможет заработать те деньги, которые должен кредиторам и вернётся к семье — жене и трём ребятишкам. Но тогда бы мы ничего о нём не знали и никаких «нещастных приключений» не случилось. А они случились, начавшись в Копенгагене во время стоянки судна. Была, оказывается, у Баранщикова слабость к пиву и напиткам покрепче. Датские матросы воспользовались этим, заманили его к себе на корабль, в беспамятстве приковали за ногу в трюме и объявили, что следующая остановка будет на Виргинских островах в Карибском море, «где много алмазов и яхонтов» и житьё его на чужбине будет «доброе». Пленников, таких, как он, оказалось ещё шестеро — один швед и пять немцев. В такой дали русских никогда ещё не видывали, так что стал нижегородец Василий Баранщиков первым русским, оказавшимся на Виргинских островах, правда, увы, в незавидной роли раба.
* * *
Пленников «поверстали в солдаты». Такова была типичная форма рекрутского набора на далёких островах, принадлежавших Дании. Баранщиков быстро смекнул, что лучший способ изменить свою жизнь — это не усердствовать в службе. Приём сработал: комендант, отвечавший за охрану, с готовностью променял Василия испанскому генералу за двух дюжих чернокожих. У нового хозяина его тут же заклеймили девятью татуировками, нанесёнными с помощью «железных машинок с иглами, натёртыми порохом». Лишь одно клеймо было понятным, означающим «1783 год». В услужении генералу вдруг случилась с ним «неожиданная радость» — он быстро научился говорить по-испански и стал рассказывать на досуге генеральской жене о своих приключениях, сумел разжалобить женщину до слёз, повествуя о своих оставленных детях. Добрая женщина уговорила мужа отпустить пленника домой. Генерал как-то быстро согласился, выдал Василию денег на дорогу, снабдил паспортом и устроил матросом на итальянский купеческий корабль, следовавший в Геную. На этом бы и закончились «нещастныя приключении» нижегородского купца. Из Италии он бы сумел выбраться на родину, и мы ничего о нижегородском купце Василии Баранщикове никогда бы не узнали, потому как книгу бы он не написал — не хватило бы приключений.
* * *
Но судьба уготовила ему ещё четыре года странствий. Договоримся с вами, что всю книгу мы пересказывать не будем. Особо любопытным предлагаем сходить в областную библиотеку, там есть два экземпляра этого бестселлера, и спокойно, в тиши читального зала, ознакомиться с дальнейшими похождениями нижегородского купца. Намекнём, что попадал он в «полон» к пиратам, не раз был бит, совершал побеги, «презирая все мучения, даже и самую смерть», менял веру, за что веком позже получил осуждение писателя Николая Лескова в очерке «Вдохновенные бродяги», варил кофе пиратскому паше, служил янычаром у дворцовых врат и даже сапожничал, да так, что «крепкое шитьё» его стало хорошо известно и приносило доход. Он неплохо знал три языка: испанский, итальянский и турецкий — и уверял, что «столь простому человеку, как бы он худо ни говорил, научиться в скорости не можно». Значит, ему легко давалось это обучение, а это уже признак живости ума. Имея два паспорта, он мог бы остаться на чужбине и, судя по всему, не пропал бы. Но тяга возврата в родные края была сильнее.
* * *
Конечно, писателем Василий Баранщиков стать и не помышлял. Как же тогда родились его «Нещастныя приключении»? У литературоведов нет единого мнения и документального подтверждения тем легендам, которые существуют. Известно только, что земляки встретили его неласково. Набежали кредиторы, стали таскать по судам. Он был вынужден продать дом. Но этого было мало. В уплату оставшегося долга городской магистрат постановил отрабатывать Баранщикову восемь лет на соляных варницах в Балахне. Вот вам и свобода, к которой он стремился. И даже обращение к соотечественникам, дабы «они вняли гласу человеколюбия и приняли во уважение истинные и неоспоримые бедности его доказательства и свидетельства», не помогло. Только заступничество губернатора, терпеливо выслушавшего одиссею купца, помогло ему вырваться в Санкт-Петербург. Первым делом отбыл он десятидневное покаяние в Александро-Невской лавре и, распрощавшись с магометанской верой, вернулся в православие. Есть предположение о том, что будто бы сама Екатерина II прознала о невольном скитальце и приказала позвать к себе. О чём они говорили — всё это останется в вечной тайне, только после этого благодетели заплатили его долги и помогли издать книгу. В первом издании Баранщиков перечисляет всех «виновников перемены злополучий его во благо».
* * *
Сам ли купец писал свою книгу или ему кто-то помогал, тоже неизвестно. И по этому поводу литературоведы спорят. Но что бы ни говорили, Василий Баранщиков обладал острой наблюдательностью и способностью запоминать даже незначительные детали. Кроме того, что он не по своей воле, правда, первым «открыл» для россиян Южную Америку и Северную Африку — это уже факт очевидный и затвержён в истории. Но были и мелкие, казалось бы, незначительные открытия. Так, например, Баранщиков «открыл» для россиян… бананы: «Банана очень сытна, оную можно есть, кроме сырой, солёную, варёную, печёную и жареную». О сахарном песке в русском народе полагали, «будто есть сего песку целые горы». Баранщиков этот миф развеял: «плод сей подобен российской траве ангелике» — дягилю, мясистые стебли которого имели сладковатый вкус. На самом деле Баранщиков писал о сахарном тростнике и сравнить его в российской флоре было не с чем. Книга вышла в год начала русско-турецкой войны и в читающем обществе резко подскочил интерес к Османской империи. Издатель книги тут же сообразил, что нужно срочно второе издание с приложением описания Царьграда, турецких начальников духовных, воинских, гражданских и раздела «О странных турецких обычаях». Для пущей наглядности на отдельном листе воспроизвели клейма, скопированные с обеих рук нижегородского скитальца. Умели расторопно работать книгоиздатели. Академик-востоковед Николай Иосифович Конрад писал: «Книга Василия Баранщикова представляет большую ценность с географической стороны как документ, дающий сведения о странах, в которых побывал её автор, о природе, населении, о торговых связях, существовавших в ту эпоху… Муза истории Клио запечатлевает на своём пергаментном свитке имена не только тех, кто восхитил её, совершив нечто действительно значимое, но также тех, кто сумел чем-то незаурядным привлечь её строгий взор — удивив, разгневав, озадачив или хотя бы позабавив? Поэтому в летописи русской истории XVIII столетия сохранилось и скромное имя Василия Яковлева сына Баранщикова». Но это утверждение родилось из многих споров. Было время, когда книгу Баранщикова считали мистификацией неизвестного авторства. Естественно, и подлинность имени Василия Баранщикова подвергалась сомнению. Поиски в нижегородских архивах ни к чему не приводили. Да, надо признаться, искали плохо. Исследователей литературы не особо привлекало это имя. И как-то в Нижнем Новгороде не почиталось. Его даже в знатные юбилеи не поминали. Один лишь нижегородский поэт Яков Орлов, современник Баранщикова, написав оду родному городу «Разговор с эхом о Нижнем Новгороде», ставил его имя в один ряд с Мининым и Кулибиным: Вот Нижний каковых на свет людей рождает, Баранщикова-свет ещё ли свет не знает? Эхо: знает!
* * *
Сегодняшнее Эхо засомневалось бы. Мы вас ещё не убедили, что Василий Баранщиков был реальным нижегородским купцом? Тогда вот доказательства: 1. В архивных документах найдены имена ещё двух Баранщиковых — Ивана и Андрея. Оказалось, что это его родные братья, тоже ставшие купцами. 2. В 1900 году был обнаружен документ: «Допрос, снятый с нижегородского купца Василия Яковлевича Баранщикова, явившегося добровольно из-за границы. Допрос датировался 1786 годом. 3. Позже было найдено сообщение киевского наместнического правления нижегородскому губернаторскому правлению о переходе границы… близ Киева нижегородским купцом Василием Баранщиковым, «вышедшим из плену». А ещё какие доказательства нужны?
Вячеслав ФЁДОРОВ.
Татьяна Грачева:
Нина Краснова пытается найти потомков этого рода в архивах…
УВЛЕКАТЕЛЬНОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ от Вячеслава ФЁДОРОВА
Дмитрий Иванович Менделеев не раз посещал Нижний Новгород. Он занимался здесь проблемами переработки нефти. В один из таких приездов нижегородский фотограф Андрей Осипович Карелин уговорил учёного посетить его фотоателье. Эта фотография стала отправной точкой для этой статьи.
Был ли Менделеев шпионом?..
Директор службы внешней разведки России Сергей Нарышкин в журнале «Историк» рассекретил имена ещё одной группы российских разведчиков. Если за несколько месяцев до этого мы узнали имена разведчиков, действовавших за рубежами России в наши дни, то сейчас названы имена из далёкого XIX века.
«Это первый председатель императорского русского исторического общества князь Петр Вяземский, химик Дмитрий Менделеев, географ и исследователь Николай Пржевальский, ну и, конечно, литератор и дипломат Александр Грибоедов. Все они — кто-то в большей, кто-то в меньшей мере — занимались разведывательной деятельностью, политической и военно-стратегической разведкой», — заявил Нарышкин.
По следам сенсации
Стало ли это сообщение Директор службы внешней разведки России Сергея Нарышкина для нас неожиданным. В какой-то мере стало. Грибоедова мы знали как дипломата и писателя, Пржевальского — как путешественника, Петр Вяземский был для нас поэтом и писателем, а Дмитрий Иванович Менделеев — просто химиком, автором знаменитой Периодической системы элементов. Менделеев — разведчик?.. Из всего тайного, что было в жизни учёного, нам известно только одно: Периодическая таблица приснилась ему во сне. Проснувшись, он «срисовал» её по памяти. Всё очень просто…
Но чтобы он был разведчик — это действительно сенсация.
А между тем, в том же XIX веке, когда Менделеев жили, его уже тогда подозревали в шпионской деятельности. И это даже не скрывалось. А если быть точнее, то он стоял у истоков промышленного шпионажа. Но, как ни странно, никаких секретных чертежей он не срисовывал и тайных бумаг не похищал.
* * *
Менделеев был удивительным учёным. Кроме химии, где был законодателем, он ещё интересовался политикой, экономикой, хорошо знал состояние российской промышленности, не обошёл геологию, любил путешествовать. Особенно посещать выставки в разных странах, которые он называл «парадами». Визиты на эти выставки, далёкие от химии, и вызвали подозрение. Что-то зачастил на них русский учёный…
В 1896 году на Всероссийской художественно-промышленной выставке, которая проходила в Нижнем Новгороде Дмитрий Иванович Менделеев был руководителем фабрично-заводской экспертной комиссии, которая оценивала всё, представленное на этих нижегородских смотринах. Учёный, которому было уже за шестьдесят, легко согласился на эту должность. Она была отнюдь не свадебно-генеральской, а вполне рабочей: с суетой, заботами и волнением… В этот же год Дмитрий Иванович умудрился побывать на Индийской выставке, которая проходила в Лондоне и на Германской… Ну как тут не заподозришь учёного в шпионаже, который мог купаться в лучах своей славы,а он мечется по миру проявляя любопытство.
Возможно, и подставляли за ним соглядатаев, ходивших за ним по пятам и готовых схватить его за руку. Но Дмитрий Иванович с руками был осторожен и не было случая, чтобы его в чём-то заподозрили. А нет доказательств — ты и не шпион…
Так, может, и не был он никаким разведчиком? Просто любопытство побеждало в нём старость и он стремился повидать новые мировые достижения. Попробуем в этом разобраться.
Пороховой детектив
Тут не надо ничего придумывать, это готовый сценарий детективного фильма, главным героем которого и мог быть Дмитрий Иванович Менделеев.
В конце XIX века во Франции появился бездымный порох на основе пироксилина. Его преимущество заключалось в том, что при его использовании возрастали дальность стрельбы и её точность. Ну кому не нужен такой порох. Французы же засекретили его производство и ни с кем не желали делится секретами.
А государственные секреты рождали государственное любопытство. В России сделать его никак не удавалось. Выход был один — позаимствовать секрет. Но кто из просто разведчиков мог это сделать. Тут нужен был разведчик-специалист, химик. Военное ведомство и решило попросить об этом Менделеева.
По официальной версии, целью его заграничной командировки было «ознакомление с работой крупных промышленных предприятий».
Дмитрий Иванович понял из этого приглашения одно: ему теперь предстоит заниматься порохами. Но он ими занимался и до этого.
Военное ведомство расщедрилось ми решило вопрос о вознаграждении. Дмитрий Иванович поинтересовался сколько получают генералы, члены Технического совета. «По две тысячи в год» — был ответ чиновника из ведомства. «Ну, и мне две тысячи!» — «Но мне разрешено предложить Вам до 30 тысяч.» — «Нет, много дадут, много и спросят», — ответил мудрый Дмитрий Иванович. На том и порешили.
* * *
Колеся по Франции, Дмитрий Иванович сумел побывать во многих химических лабораториях, встречался с учеными и смог попасть на завод, который поставлял французской армии бездымный порох.
Приводится и такой пример выведывания. Менделеев узнал, что к пороховому заводу подведена отдельная железнодорожная ветка. По характеру поступающих по ней грузов: целлюлозы, серной и азотной кислот, смог вычислить примерные пропорции химического состава французского пироксилина. Кое-что ему удалось разузнать из бесед с французскими учеными.
Биографы утверждают, что этого факта не было. Ни доказать, ни опровергнуть его уже никто не может. Оставим его для сценария детективного сериала. Факт выигрышный.
И ещё один выигрышный факт: Менделеев привез с собой 2 грамма пироксилинового пороха и выведал его состав. На этом можно было бы и закончить наш детектив, но, похоже, здесь только всё и начинается.
А дальше всё, как всегда
Менделееву французский пироксилиновый порох не понравился. Им было нельзя стрелять из орудий большого калибра. Значит корабли России будут использовать старые пороха, если позаимствовать французский порох. И Менделеев решает создавать свой порох, пригодный для всех видов орудий.
Лабораторные опыты продолжились. Поездка во Францию для невольного разведчика оказалась плодотворной. Менделеев изобретает свой порох и называет его пироколлоидным. Испытания пороха подтвердили его замечательные свойства. Казалось бы, бери Россия, пользуйся!
Но это только казалось. Из-за бюрократической чехарды пироколлодийный порох не был принят на вооружение.
Одной из составляющих этой чехарды было наличие французских инженеров на пороховых заводах России. Неужели они будут «сдавать» свой пироксилин. На столы генералов военного ведомства легли отрицательные заключения по пироколлодию. А раз так, то о секретах его производства можно было не беспокоиться.
Но один человек об этих секретах всё же подумал. Вы уже догадались, что это был сам Дмитрий Иванович Менделеев.
Военному начальству он писал:
«Мне кажется особо печальной та возможность, что пироколлодийный порох… так или иначе проникнет на Запад и его ученые проведут этот совершеннейший порох в жизнь, прибавляя новую славу к своим именам, и заставят нас принять то, что делается теперь в самой России. Страшусь такой возможности…».
Менделеев предложил изготавливать пробную партию пороха в далекой Елабуге на заводе своего знакомого промышленника Петра Ушкова.
В своих письмах Дмитрий Иванович отмечал независимость ушковских заводов от зарубежных поставщиков сырья, так как большинство составляющих бездымного пороха изготавливали на месте. Главным же для самого же Менделеева главным аргументом было то, что в елабужской глуши можно было сохранить в секрете способ изготовления нового пороха.
Учёный откровенно боялся иностранной разведки. В 1893 г. он написал в морское министерство: «Мне кажется…, что пироколлодийный порох… так или иначе проникнет на Запад, и его учёные проведут этот совершеннейший порох в жизнь, прибавляя новую славу к своим именам, и заставят нас принять то, что делается теперь в самой России».
Шпионаж наоборот
О том, какого размаха могло достичь производство менделеевского бездымного пороха на заводе Петра Ушкова, мы можем судить по словам самого учёного. Узнав о смерти своего елабужского друга в январе 1898 г., Дмитрий Менделеев написал в редакцию газеты «Новое время»:
«…Для России получилось небывалое: где-то там, на Каме, в Елабуге, мне пришлось лет пять тому назад видеть на месте эти заводы П.К. Ушкова и я, знавший немало западноевропейских химических заводов, с гордостью увидел, что может созданное русским деятелем не только не уступать, но во многом превосходить иноземное…».
А как же порох?
Порох неожиданным образом обрёл нового автора. Право на «авторство» и производство пороха Менделеева присвоил, находившийся в ту пору в Санкт-Петербурге американец, младший лейтенант ВМФ Д. Бернадоу, который, кроме своего легального статуса в качестве военно-морского атташе США, имел и скрытый — сотрудника военно-морской разведки. Он церемонится с российским химиком не стал, присвоив его труды себе и даже получивший патент на «Коллоидную взрывчатку и её производство». В своих публикациях он не стесняясь воспроизводит выводы Менделеева.
Факт наглого присвоения изобретения Д. И. Менделеева не вызвал в кругах чиновников Артиллерийского управления и русских специалистов пороховиков того времени никакого возмущения и опровержения. Никто даже не пытался выяснить, как к американскому морскому офицеру попала документация по производству секретного пороха. Как говорят биографы химика, это дело до сих пор не раскрыто и, главное, его и не пытались раскрыть.
Кстати в Америке, где наладили производство пироколлодийного пороха, не скрывали, что он изобретён русским химиком Дмитрием Менделеевым. А зачем им было это скрывать, да ещё от России, где свойства пироколлодийного пороха хорошо знали в военном ведомстве и в рекламе он не нуждался. В результате во время войны с Германией в 1914 году русское военное ведомство вынуждено было спешно заказывать в Америке несколько тысяч тонн изобретенного Менделеевым пороха.
Так всё-таки, был ли Дмитрий Иванович Менделеев разведчиком, каким его представили сейчас? Вряд ли, он был прежде всего учёный, не желавший присваивать чужие изобретения и открытия.
В одном из писем министру финансов С.Витте он писал6
«Свои открытия в деле бездымного «пироколлодйного» пороха, введенного в нашем флоте и уже нашедшего своих подражателей в Америке … были переданы мною Морскому министерству, не в качестве «изобретателя», а как простым чиновником устроенной для этой цели лаборатории. Другой на моем месте, даже любой ученый Западной Европы, на одном этом сумел бы обеспечить себя на всю жизнь .., а я, сделав свое посильное дело, оставил и самую службу по делу, когда убедился в невозможности избежать дрязг… »
Вот так он легко расстался с будущей славой разведчика.
А свою «подозрительную» миссию посещения выставок он высказал в Нижнем Новгороде:
«Смотреть … выставку — значит узнавать, разбирать, мыслить, а не просто «гулять», смотреть и отдыхать. Словом, это труд немалый, даже по размерам занятого пространства, на каждом шагу встречается всё новое, иное, неожиданное, поучительнейшее, притом своё и часто передовое».
Этому делу он прежде всего и служил.
Увлекательное краеведение от Вячеслава ФЁДОРОВА
«Кто куда? А мы к Омону!..»
Год, который мы проживаем, объявлен Годом кино. Казалось бы, какое мы имеем отношение к нему? От нас не зависит производство фильмов, мы не можем активно повлиять на их тематику, разве что побурчать про себя, что не то, мол, снимают и не так. Ну можно еще сходить в «навороченнный» кинотеатр, поддержать кино материально, похрустеть поп-корном, выйти оттуда задавленным многочисленными «D” — форматами и опять же недовольно пробрюзжать: «куда кинематограф идет, куда катиться?». Но тут же понять, что без кино мы уже жить не можем. Это наша параллельная жизнь, за которой мы пристально следили и следим. В наших старых домашних фотоальбомах хранятся фотографии кумиров той жизни, которая теперь называется нашей молодостью. «Фотки» мы скупали в газетных киосках, копили, обменивались…
А сколько времени провели мы в очередях, чтобы сквозь маленькую амбразуру билетной кассы достать желанный синенький пропуск в кинозал, в этот волшебный мир неосязаемого искусства, которое стало для нас действительно самым массовым и самым наиважнейшим..
Кто не любит кино. В Нижнем Новгороде его начали любить 120 лет назад. Не проверяйте, дата точная. Это диво появилось на XVI-й Всеросскийской художественно-промышленной выставке, которая состоялась в Нижнем летом 1896 года. Нет, синематограф не был экпонатом выставки, хотя и мог быть, как величайшее изобретение XIX века. Он был всего лишь ее довеском, привезенным в качестве развлечения. Причем сомнительным довеском, породившим многие споры.
Снимок Максима Петровича Дмитриева, который мы сейчас рассматриваем, сделан на Самокатской площади нижегородской ярмарки позже 1896 года. Здесь уже «Волшебный мир из Парижа», а попросту говоря синематограф, в полном своем наполнении: красочные рекламные плакаты по стенам и афиши. Если взять увеличительное стекло, то оно приблизит нас к этому «волшебству». Синематограф предлагается посмотреть индейский ковбойский фильм, а также картины для взрослых: «Нана», «Тайна доктора Фауста» и «Война и мир». Стоит обратить внимание на скучающую публику, что-то никто не рвется в «волшебный мир» ярмарочного павильона. Хотя, может быть мы строги, просто не подошло время сеанса.
Название площади, на котором нашел свой приют «французский подарок», мы упомянули не случайно – Самокатская… На первый взгляд название безобидное. Самокат – это просто-напросто карусель. Но к ней придавался балаган, где «дед» с мочальной бородой сыпал частушками, а разрисованные шуты развлекали публику. С самокатов начиналась ярмарочная гульба…
Есть и другое толкование названия этой площади. Оно встретилось в одной из газет тех лет:
«На Самокатах тогда действительно были самокаты: полы в трактирах были устроены так, что кружились со всеми гостями и арфистками (девицами легкого поведения — авт.). Надл сказать, что это была коварная выдумка.
Вино, водка, женщины, оглушительная музыка и гипнотизирующее круговращение: можно было «очуметь».
С одной стороны к Самокатской площади прилегала толкучка, а с другой стороны – макарьевские кухни с дешевыми обедами для приказчиков и мелких чиновников. Воровской мир Самокатской площади мы упоминать не будем, для карманников здесь было раздолье.
Нам важно знать, какое место в те годы было отведено синематографу, не побоимся сказать, действительно величайшему изобретению XIX века.
Публику Нижнего можно смело считать родоначальницей первых российских зрителей.
Синематограф был молодым изобретением. Первый общедоступный сеанс в Париже состоялся 28 декабря 1895 года . Он проходил в «Гранд-кафе» на бульваре Капуцинок, 14. Потом его изобретатели – братья Люмьеры, продают свое детище дельцам от «развлекаловки», которые быстренько тиражируют его и вывозят в Англию, Германию, Италию.
В России уже в мае 1896 года «крутят фильму» в летнем саду «Аквариум» в Петербурге, причем, между антрактами оперетки «Альфред Паша в Париже».
“Санкт-Петербургские ведомости» описывали это действо:
«Несмотря на довольно холодную погоду, сад и особенно театр были переполнены публикой. Можно сказать, что весь не разъехавшийся еще Петербург был здесь налицо. Для первого спектакля дали трехактовую оперетку…
Показанный перед третьим актом синематограф — люмиер (живая фотография) имел громадный успех. Представить себе целый ряд эффектных движущихся картин. Тут и прибытие поезда, и комическая борьба клоунов, и игра в карты, и купание на берегу моря, причем зрителю представляется, что все это живые люди, а не фотографии на громадном экране…»
А в июне «синематограф Люмьера» — этот подарок с бульвара Капуцинок, жалует в Нижний Новгород на всероссийские смотрины. Располагается он в кафешантане Шарля Омона – «Театр концерт-Паризьен».
Реклама в газетах зазывала:
«Кто куда? А мы к Омону!»
Отдельно хочется рассказать об этом предприимчивом человеке.
Шарль Омон, он же Михаил Григорьевич Омон, он же Саломон, французский подданный. Предки его были выходцами из Голландии, а сам он жил в Алжире. Почему мы так подробно начали о нем рассказывать? Человек он был, по всей видимости, незаурядный, с авантюрными наклонностями. Антрепренер, держатель театров в Москве и С.-Петербурге. Можно догадаться, что это были за театры.
Как только появился синематограф, так он мертвой хваткой вцепился в него, понимая, что это барыши будущего. Никто бы и знать ничего не знал об этом Омоне, если бы не это новое изобретение. А сегодня в интернете можно найти о нем справочные статьи. Правда, есть в них и не очень лицеприятные строчки.
Наш земляк, собиратель московского фольклора, Е.П Иванов писал:
«У Шарля Омона, бывало, распорядитель-француз вечером всех, простите девок, шаншионеток соберет и скажет:
«Девушки, маймазель, сегодня требуйте стерлядь и осетрину от гостей, у нас пять пудов протухло!»
Те и требуют. Потеха-с, честное слово, потеха-с! Люди хорошие по вечерам съезжались, а девки все тухлятину спрашивают (по цене-с!), поковыряют ее вилочкой и велят со стола убрать. Так мы всякую дрянь продавали у Омошки. Жулик первый был, русских дураков приезжал учить!»
А вот строчка из справки о Шарле Омоне, которая требует особого внимания:
«…На Нижегородской ярмарке показы проводил сам Александр Промио».
Пока нам это имя ничего не говорит. Опять же обратимся к справочному материалу.
Александр Промио – один из первых кинооператоров, работавших у Люмьеров. Как свидетельствует один из операторов, Люмьеры принимали их на работу с предупреждением:
«Мы предлагаем вам занятие без всякого будущего – как профессия ярмарочного балаганщика. Вы будете заняты шесть месяцев или год, или того меньше…»
Промио не был выписан из Франции в Нижний «Омошкой» специально в его кафешантан. Он попал в России своим путем.
В мае 1896 года для съемок церемонии коронации императора Николая II из Франции прибыли приглашенные кинооператоры. В фундаментальном каталоге «Кинопродукция братьев Люмьер», выпущенном во Франции к 100-летию кино, значится и имя Александра Промио, включенного в бригаду «снимальщиков». Лента «Коронация», которая в итоге получилась, признана сообществом мировых кинокритиков, как первый в киноистории фильм-репортаж.
Возможно, сопровождая российского императора в поездке на Всероссийскую выставку в Нижний Новгород, вместе с ним приехал и оператор Александр Промио. К сожалению, документального свидетельства этому найти не удалось, но предположим, что это могло быть так.
Бойкий Шарль Омон был тут как тут. Александр Промио его и уважил, согласившись покрутить фильмы в выставочном кафешантане «Театр концерт-Паризьен», а заодно проверить по реакции зрителей, возможно ли у выбранной им профессии будущее.
Для Александра Промио оказалось, что возможно.
Кстати, будущая звезда французского документального кинематографа мог крутить фильм, в съемках которого сам принимал участие – «Коронационные торжества».
В истории кино Франции Александр Промио значится не только как оператор первых фильмов, но и как продюсер, режисер-постановщик, словом кинематографическая величина.
Почему бы и нам не вспомнить о нем и не записать в гостевую страницу летописи Нижнего Новгорода.
Надо сказать, что нижегородские газеты дружно промолчали о появлении на представительной выставке еще одного дива – синематографа. Величайшее изобретение века не произвело ни на кого из репортеров потрясающего впечатления. А может быть они были просто осторожны, еще не осознавая значения увиденного. Так бы мы и остались по сей день в неведении о нем, если бы не приезжий репортер из Одессы Алексей Пешков. Он сознался в одном из писем:
«Это лето дорого будет стоить мне и сильно отразиться на мне, как на художнике».
Но репортерский долг требовал… И он переступает порог кафешантана…
Будущий писатель в тот день и не знал, что он будет вписан в историю российского кинематографа, как первый его критик.
В газетном отчете он описывает короткометражки, которые ему пришлось посмотреть – типовой набор из десятка лент по 16-17 метров, которым снабжался проектор Люмьера: «Прибытие поезда, «Политый поливальщик», «Выход с завода», «Кормление младенца»…
Причем, если первый фильм вызывал шок у публики, и она едва не выбегала из залы, боясь приближающегося поезда, то за издевательствами шкодливого пацаненка, наступавшего на шланг, в который потом заглядывал поливальщик, зрители наблюдали, давясь от смеха. Выход рабочих завода привлекал своими неожиданностями. Сидящей в зале публике, то улыбались с экрана, то махали руками, то, остановившись, рабочие начинали публику разглядывать, что-то говоря между собой. Это необычное общение зачаровывало.
И если публика откровенно развлекалась, то репортер Алексей Пешков, он же М. Pacatus ( под таким псевдонимом выходили в «Нижегородском листке» фельетоны Горького) был предельно серьезен. Он смешал идейные содержания фильмов «Выход с завода» и «Кормление младенца» и у него родились вот такие ассоциации:
«Она варит кофе на спиртовой лампе и с любовной улыбкой смотрит, как ее молодой красавец муж кормит с ложечки сына, — кормит и смеется смехом счастливца. За окном колышутся листья деревьев – бесшумно колышутся; «бебе» улыбается отцу всей своей толстой мордочкой, на всем лежит такой хороший задушевно простой тон.
И на эту картину смотрят женщины, лишенные счастья иметь мужа и детей, веселые женщины «от Омона», возбуждающие удивление и зависть у порядочных дам своим умением одеваться и презрение, гадливое чувство своей профессией. Они смотрят и смеются… но весьма возможно, что сердце их щемит тоска. И, быть может, эта серая картина счастья, безмолвная картина жизни теней является для них тенью прошлого, тенью прошлых дум и грез о возможности такой же жизни, как эта, но жизни с ясным звучным смехом, жизни с красками. И, может быть, многие из них, глядя на эту картину, хотели бы плакать, но не могут и должны смеяться, ибо такая уж у них профессия печально-смешная».
Но это еще не полная беда. Горького тревожит, что вот перекочует синематограф с выставки на ярмарку и там начнется.
«Дадут, например, картину «Она раздевается», или «Акулина, выходящая из ванны», или «Она надевает чулки». Можно также сфотографировать бой канавинского мужа со своей женой и дать публике под названием «Прелести семейной жизни».
Как оказалось позже, опасения Алексея Максимовича уже запоздали , все образчики подобной продукции у Шарля Омона в загашнике были, просто репортер попал на «детский» сеанс.
Возможно и питерский репортер «Недели» В. Дедлов не попал на вечерний сеанс с хмельной публикой, а потому писал не размышляя о будущем новинки, без особого беспокойства:
«…Главная приманка – кинематограф. За границей он известен уже больше года, но не вся же Россия была за границей. Этот действительно чудо.
На полотне в темной комнате перед вами проходят живые бытовые сцены: разыгрывают партию винта; наливают пиво в стаканы, и пиво пенится; в течение двух минут перед вами движется уличная толпа, едут экипажи, ребятишки ласкают собаку, собака зевает и чешется, прохожий знаком останавливает газетчика и покупает газету.
Две минуты кипит перед вами улица. И все это в естественную величину. Если бы эта живая фотография была не темная, а в красках, да еще с соответствующими звуками, можно было бы испугаться».
Испугаться – и не более, так воспринял кинематограф репортер северной столицы. О довеске к обязательному набору люмьеровских лент он тоже не догадывался. А вот в «Нижегородской почте» прослышали о фальсификациях киноантрепренера Шарля Омона и намекнули об этом в шуточном стихотворном приветствии от самих братьев Люмьеров:
Непобедимейшим героем
Пришлось на ярмарке мне стать…
Здесь бредят много все запоем,
Меня готовы растерзать…
И для господ антрепренеров
Теперь всего дороже я…
Причина я хороших сборов,
И я — доходная статья…
Но все же полон я печали…
Вот вам развязности пример:
Фальсифицировать вдруг стали
И тут и там меня…
Люмьер
Алексей Максимович продолжает рассуждать над судьбой синематографа: «научное значение которого для меня пока непонятно», а так «послужит вкусам ярмарки и разврату ярмарочного люда».
Надо сказать, что взгляды Алексея Максимовича Горького были поддержаны серьезными нижегородскими мужами, а мужики, проявляя большую инициативу, несколько раз пытались сжечь «вместилище дьявольской силы» Шарля Омона. Горький возненавидел усешного француза и называл его «бывшим конюхом генерала Буадеффра», хотя не то что жизненные пути-дороги, но и тропочки Шарля Омона и генерала генштаба Франции Рауля-Шарля Франсуа ле Мутон де Буадеффра никогда не пересекались.
Правоту размышлений молодого репортера над будущим кинематографа можно найти в одном из отчетов Нижегородского попечительского совета о народной трезвости:
«Наиболее постоянным номером программы на ярмарке (один или два раза в день) было демонстрация синематографа. Картины его всегда возбуждали интерес хмельной публики, несмотря на однообразие и дороговизну. Лучшими, имевшими наибольший успех, были картины: война буров с англичанами, переход конницы через реку, игра в снежки и представление клоунов. Во время каждого представления воспроизводилась игра граммофона».
Историки российского кино утверждают, что репутация синематографа была подорвана на несколько десятков лет. Конечно, в этом «виноват» не только Горький, но и сами гастролеры-демонстраторы, привозившие всякую сениматографическую ерунду. В итоге, большие доходы гастролеров складывались не из желания публики смотреть новую «фильму», а из тяги к диву, которое им было еще непонятно. Как же это все движется? Наиболее любопытные заглядывали за белую простынь экрана, ощупывали его, подглядывали, нет ли за экраном посторонних. Синематограф упорно хранил свою тайну.
Друг Алексея Максимовича Горького, который был моложе его всего лишь на два года, Владимир Ильич Ульянов, ставший Лениным, прагматичнее оценил ситуацию, и возвел кино в ранг важнейшего государственного искусства. Конечно, он прежде всего думал о документальном кино, которое может кинопередвижкой проникнуть в самые глухоманные места и показать, чем живет Россия.
Трудно сказать сейчас, по каким критериям Владимир Ильич определил светлое будущее документального кинематографа, но Алексей Максимович, возможно согласился бы с ним, посмотрев уже созданные к тому времени ленты «Маневры эскадры в Черном море», «Сцены из кавказской жизни», «Производство консервов в Астрахани» и множество самых разнообразных сюжетов цикла «Живописная Россия».
Помнится в начале 70-х годов прошлого века ломали сараи в самом начале Алексеевской улицы и чистили подвалы. Нас, молодых репортеров всех, выходивших тогда газет, а их было всего три, вызвали свои редакторы и сообщили, что на Алексеевской что-то нашли любопытное. Дважды говорить репортерам было не принято…
Двор был порядочно замусорен, машины вывозили хлам и, поскольку редакция нашей молодежной газеты находилась недалеко от этого места, мне повезло быть там первым. На старом столе, завернутые в афиши, лежали несколько «блинов» скрученной кинопленки. В первых мировых фильмах мы разбирались тогда мало, но, раскрутив один из «блинов», «Политого поливальщика» мы узнали. Пленка была вся исцарапана песчинками, попавшими в детали кинопроектора. Какую «фильму» можно было рассмотреть на экране? Бросовая пленка, но ее на всякий случай хранили. Другие “блины» были ничуть не лучше.
С трудом нам удалось узнать, что по адресу Алексеевская, 3 находилось помещение Всесосоловного клуба, в котором был небольшой зал синематографа. Эти люди и оставили нам исторический подарок.
О значении кинематографа в нашей жизни мы говорить не будем. Об этом написано миллионы страниц читанных нами и нечитанных. Мы вновь обратимся к очерку молодого репортера Алексея Горького «Синематограф Люмьера». Что же говорил самый первый критик российского кинематографа:
«Страшно видеть это серое движение серых теней, безмолвных и бесшумных. Уж не намек ли это на жизнь будущего? Что бы это ни было – это расстраивает нервы. Этому изобретению, ввиду его поражающей оригинальности, можно безошибочно предречь широкое распространение. Настолько ли велика его продуктивность, чтоб сравняться с тратой нервной силы; возможно ли его полезное применение в такой мере, чтобы оно окупило то нервное напряжение, которое расходуется на это зрелище? Это важный вопрос, это тем более важный вопрос, что наши нервы все более и более треплются и слабеют, все более развинчиваются, все менее сильно реагируют на простые «впечатления бытия» и все острее жаждут новых, острых, необыденных, жгучих , странных впечатлений. Синематограф дает их и нервы будут изощряться с одной стороны и тупеть с другой, в них будет все более развиваться жажда таких странных, фантастических впечатлений, какие дает он, и все менее будут они желать и уметь схватывать, обыденные, простые впечатления жизни».
«Кабачком смерти» из Парижа назвал Горький привезенный в Нижний Новгород синематограф. Над его определением сегодня можно размышлять, но можно и согласиться. Сколько страстей за век с небольшим отбушевало вокруг синематографа, ставшего просто «кином». Но кто бы тогда из сидящих в зале «Театра-концерта Паризьен» поверил в пророческие слова выставочного репортера.
Сам изобретатель синематографа Луи Жан Люмьер (брат Огюст был ему лишь помощником – авт.) разочаровался в своем изобретении и ушел из кинопроизводства в начале XX века. Искусствоведы считают, «что он испугался того демона, которого разбудил».
А «демон» перекочевал из выставочного омоновского «Театр концерта-Паризьен» в Нижний на гору и скоро в городе появились кинотеатры «Палас» и «Бразильский». Их можно посетить и сейчас, зайдя в «Орленок» или «Рекорд».
Нижегородские фанаты кино, а это люди серьезные, ничего общего не имеющие с шумными и драчливыми футбольными фанатами, ни от кого не скрывают, что за 120 лет Нижний Новгород стал одним из самых киногеничных городов России. Сомневаться в этом они вам не дадут, выложив список из шести десятков фильмов, снимавшихся в Горьком и окрестностях. А кто их снимал — величайшие советские режиссеры, известные российские режиссеры, не очень известные современные режиссеры…
Известно даже, когда началось это кинонашествие на Нижний Новгород. Кстати, эта памятная дата прошла абсолютно не замеченной — 2014 год. Этом году можно было отметить вековой юбилей нашей киногеничности.
В 1914 году приехавшая киноэкседция снимала на Оке фильм о покорении Сибири Ермаком.. А из воспоминаний о съемках сохранился лишь один экстремальный эпизод. Видимо тихая Ока вошла в роль и, возомнив себя бурным Иртышом, всерьез задумав погубить Ермака и затащила актера, исполнявшего роль атамана, в водоворот. Хорошо, что уже тогда появились первые зачарованные наблюдатели кинематографического процесса, которые порой доставляют лишне хлопоты всей киносъемочной группе. Так вот, какой-то студент из этой группы не раздумывая бросился в воду и спас тонущего Ермака. «Фильма» была спасена и вскорости вышла на экраны. Но, увы, мы ее никогда не увидим, ни одна копия этого «шедевра» не уцелела. Зато все остальные фильмы снятые в нашем городе и в живописных областных окрестностях нам доступны и мы, скажем, заключив пари, можем их спокойненько просмотреть, потратив на это несколько суток. А что, нам, фанатам кино, это стоит!
Вячеслав ФЕДОРОВ
Занимательное краеведение от Вячеслава Фёдорова.
Французское по-нижегородски
Законодатель цен
А что тут говорить, давно известно, что законодателями отечественной кулинарии всегда были Москва и Санкт-Петербург. Провинция тут не в счет. Кому, скажем, из газетных репортеров в голову придет ехать в Нижний Новгород и описывать гастрономические пристрастия провинциальных горожан. Суп да каша… Что еще? Но 1896 год был кулинарным исключением для Нижнего Новгорода. В год Всероссийской выставки в городе открылось много ресторанов с изысканной для провинции едой. Репортерское любопытство заставляет нас отметить и эту безделицу — ресторанную кулинарию. Чем же потчевал Нижний Новгород своих гостей, приехавших на всероссийские смотрины?
Во время выставки стали знаменитыми нижегородские обеды, которые давались в честь высокопоставленных персон. Они даже заслужили иронический отклик в «Нижегородском листке»:
«Опять обед!..
Обеды, обеды, обеды… И как только выносит желудок эту обеденную эпидемию? Как не удивляться русской выносливости? Она, однако, резко проявляется как в способности обедать, так и не обедать!
А впрочем, приятного аппетита, господа!»
И «Нижегородская почта» не могла миновать тему обедов:
«Нижегородские обеды вообще отличаются обилием речей, оживленным обменом мыслями и возбуждением целого ряда вопросов, в данное время затрагивающих общественное внимание».
Попотчевать гостей было где. Только на ярмарочной территории находилось 78 трактиров, 20 ренсковых погребов, 15 погребов русских виноградных вин, 7 складов вина и спирта, 5 складов кизлярки, 11 разных буфетов, 12 пивных лавок.
В ресторанной политике принял живейшее участие губернатор Николай Михайлович Баранов. Дошли до него жалобы, что во время открытия ярмарки рестораторы неимоверно вздувают цены. Тут же последовал решительный приказ:
«До сведения моего дошло, что некоторые из ресторанов и гостиниц на ярмарке назначают крайне неумеренные цены за потребление в них, причем предъявленные иногда посетителям требования платы граничат с грабежом.
Прошу содержателей всех ярмарочных ресторанов и гостиниц безотлагательно доставить в мою канцелярию на ярмарке прейс-куранты кушаньям, напиткам, фруктам и проч.
Считаю нужным притом предупредить, что в случае поступления ко мне жалоб на неумеренное требование в том или другом ресторане или гостинице платы, если эти жалобы подтвердятся, к таким ресторанам и гостиницам будут применены самые строгие меры».
После этого распоряжения даже в «прейс-куранты» не надо было заглядывать. Оказывается, ценообразование зависело еще и от губернаторского вмешательства.
Нам бы
чего попроще
Конечно, ярмарочные купцы предпочитали ресторанам свои заведения общественного питания — трактиры. В выставочных ресторанах их просто «убивало» меню, которое им приносили. Павел Иванович Мельников-Печерский в романе «На горах» это хорошо описывает:
«- Расписание подай, — сказал Василий Петрович.
— Какое расписанье? — в недоумении спросил половой.
— Роспись кушаньям, какие у вас готовят, — повыся голос, крикнул на него с досадой Морковников.
— Карточку, значит? Сию минуту-с, — сказал половой и подал ее Василию Петровичу…
«Мясное: лангет а ланглез, рулет де филе де ферб, ескалоп о трюф». Пес их знает, что такое тут нагорожено! Кобылятина еще, пожалуй, али собачье мясо».
Выставочный купец был другим. Он в основном был столичный, образованный, и расшифровать меню на французском ему было под силу. К примеру, что есть сие — супчик прентаньер. Нижегородский купец в недоумении, тогда как его московский коллега уже знает, что это и всего-то суп с кореньями. Прентаньер — это весенний суп с ранними овощами. Столичные повара хорошо знали свою публику, падкую на разные иностранные названия, вот и расписывали ими щедро карточки-меню.
На Нижегородской ярмарке французское не приживалось, а потому купчишки любили ходить в пельменную на Песках к Алелекову. Там не надо было ломать голову над замысловатым меню.
Летописец и бытописатель ярмарки Андрей Павлович Мельников, сын писателя Павла Мельникова-Печерского, оставил нам описание одного из обедов:
«Подали икру, чудный, желтый, как янтарь, осетровый провесной балык, чудовищные ломти холодной свежей осетрины.
Подали чудные пельмени «по особому заказу», к ним рубленую петрушку, тертый швейцарский сыр, для любителей — красный квасной уксус в простом пузырьке и в рыночной перечнице только что намолотый свежий перец.
Пельмени все были как на подбор мелкие, как грецкий орех, с тонким, в папиросную бумагу, тестом и начинкой из свинины пополам с филейным мясом, приправленной луком, так мелко рубленной, что она представляла собой массу, похожую на тесто. Это были настоящие пельмени, какие делают в Пермском крае и Сибири».
Из ресторанных поваров «жрецом кулинарного искусства» был Никита Егоров. О нем ходили легенды, но, к сожалению, кроме имени, до нас ничего не дошло. Популярен в Нижнем был ресторан при гостинице «Россия». Здесь кормили только по рецептам Елены Молоховец, которая в 1861 году выпустила книгу «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве». В ресторане можно было отведать стерляжьей ухи, белуги в рассоле, расстегаев из налимьих печенок, студня из ушного мяса оленей с соленьями, жареного поросенка с хреном. Шеф-поваром здесь был Иван Яковлевич Тестов. В «России» звучали исключительно русские песни и романсы.
А теперь
о главном
Увлекшись вкуснятиной, мы отвлеклись от главной цели нашего выставочного повествования. Нижегородские вкусы мы вам продемонстрировали и теперь вернемся к вкусам французским, то есть московским.
Вот что сообщает нам старшина выставочных репортеров Александр Валентинович Амфитеатров:
«На выставке был ресторан «Эрмитаж» — отделение знаменитого московского «Эрмитажа». Шутники звали его единственным полным и интересным отделом выставки. Трудно дать понятие о том оживлении, которое охватывало веранду «Эрмитажа» в его завтрачные часы. Словно он, как насос какой, выкачивал всю публику с выставочной территории и, всосав в себя, подобно оазису, сосредотачивал всю жизнь огромной, внезапно всюду на прочем своем пространстве мертвевшей пустыни. Давка, шум, суетня белых рубашек и — чуть не за каждым столом «шампанская компания».
О «Товариществе «Эрмитаж» можно было прочитать, что основано оно в 1883 году господином Оливье.
«Служащих имеет: половых — 100 чел., поваров с учениками — 70 чел. и разной прислуги — 100 чел.
Имеет роскошные залы и драгоценные сервизы. Ежедневно готовились обеды от 700 до 1600».
Нижегородской публике название ресторана и имя его основателя Люсьена Оливье ни о чем не говорило. В газетной рекламе «Эрмитаж» привлекал лишь одним — хором бородатых «сибирских бродяг». Но это на любителя. В «Германии» звучали тирольские песни, в «Поваре» — татарские, в «Аполло» — цыганские… Выбирай!
Короткий выставочный период жизни ресторана «Эрмитаж» не нашел отражения в газетных репортажах. Для московских репортеров, завсегдатаев «Эрмитажа», он был привычен. А их нижегородские коллеги могли быть и не вхожи в роскошные залы недешевого ресторана. Не сохранилось и карточек-меню с перечислением блюд, предлагаемых посетителям. Будь они, мы бы тут же вызнали, привезли ли московские рестораторы «Эрмитажа» их фирменное блюдо, которое к тому времени уже было известно как «Салат Оливье». Правда, в карточках-меню это блюдо могло называться по-старому — как «Майонез из дичи». Вряд ли «Эрмитаж» приехал на выставку без своего фирменного блюда.
Интересно было бы еще узнать, в каком виде он предстал на столах посетителей ресторана.
Первоначальное блюдо, которое выдумал Люсьен Оливье для своего ресторана, было далеким от салата. Это была мясная сборка: филе рябчиков и куропаток резали и выкладывали на блюдо вперемежку с кубиками желе из бульона, затем добавляли раковые шейки, ломтики языка, политые соусом провансаль. Дальше — внимание: в центре блюда возвышался горкой картофель с маринованными корнишонами и дольками крутых яиц. Картофельная горка не предназначалась для еды, она была лишь украшением блюда.
Можно представить, в какой ужас пришел повар-изобретатель, когда увидел, как русские купцы сразу же перемешивали все в кашу и с аппетитом закусывали поглощаемую водку новым блюдом. Ужас сменился спокойствием, и Оливье сам начал перемешивать различные составляющие салата, заливая их соусом. Популярность блюда была колоссальной.
Возможно, в это время Люсьен Оливье невольно стал прародителем кухонного шпионажа. Рассказывали, что владельцы других ресторанов подсылали ему учеников. Те смиренно познавали секрет салата, но ключик к новому блюду Люсьен Оливье не передал никому — соусом для салата он занимался сам при закрытых дверях. В трактире «Москва» появился салат «Столичный», похожий на творение Оливье. Но, как замечает знаменитый московский репортер Владимир Гиляровский, это было «то, да не то».
Знатоки русской кухни говорят, что секретом своего соуса, а значит, и салата Люсьен Оливье ни с кем не поделился. Разве он не догадывался, что сотворенное не им будет всего лишь пародией и поминанием его имени «всуе». Что и случилось. То, что мы сейчас называем салатом оливье, и близко с ним не лежало.
И все-таки салат Оливье продолжал быть фирменным блюдом ресторана «Эрмитаж» еще долгие годы. Его, как говорят сейчас, реконструировали. Появились рецепты салата и в кулинарных книгах. По крайней мере, сейчас известно четыре реконструированных салата Оливье. Если хотите, одним из рецептиков мы с вами поделимся.
Как пишут в кулинарных книгах, берете…
2 рябчика,1 язык телячий, 1/4 фунта икры паюсной,1/2 фунта салата свежего, 25 штук раков отварных или 1 банка омаров, 1/2 банки пикулей, 1/2 банки сои кабуль, 2 огурца свежих, 1/4 фунта каперсов, 5 яиц вкрутую.
Да еще соус майонез провансаль на французском уксусе из 2 яиц и 1 фунта масла провансальского.
Вот примерно таким был по составу салат, изобретенный господином Люсьеном Оливье в ресторане «Эрмитаж».
Ну а дальше все перемешиваете — и… что получится. Конечно, это будет «то, да не то», но, по крайней мере, салатом оливье можно отметить еще один юбилей, который подарила нижегородцам Всероссийская выставка, — появление знаменитого салата. Даже пусть если это будет французское по-нижегородски.
С Новым вас годом! С юбилеем салата оливье, который непременно появится на ваших праздничных столах. Вспомним бессмертное имя его создателя.
ПЕРВАЯ СРЕДИ ПЕРВЫХ
Завтра 160 лет, назад в деревне Шутилово Нижегородской губернии родилась легенда российской моды Надежда Петровна ЛАМАНОВА.
Воспоминания Маргариты Кирилловны Морозовой:
«Одной из достопримечательностей Москвы была Надежда Петровна Ламанова, которая одевала не только всю Москву, но и весь Петербург. Это была большая артистка своего дела, заменить ее никто не мог, она была единственная. Вкус, ее чутье, понимание каждого человека, который к ней обращался, просто удивительны. В Париже, где она постоянно бывала и откуда она привозила грандиозное количество чудесных вещей, поражались ее вкусу, уменью выбирать вещи, пониманию того, что действительно лучшее. Я сама там это слышала от знаменитых парижских портных, которые ей удивлялись. Так как она шила все из заграничных материалов, которые сама привозила два раза в год в огромном количестве, то, конечно, она брала за платье дорого.»
М. Морозова. «Мои воспоминания».
«Константин Сергеевич Станиславский собирал мхатовскую коллекцию не только из удивительных актеров. В 1901 году он пригласил в театр Надежду Петровну Ламанову — знаменитую и очень богатую портниху, которую теперь называют первой российской модельершей. Говорят, она в свое время одевала царскую семью, за что в 1919 году ее посадили в Бутырскую тюрьму. Оттуда она вышла нищей.
Советская власть отобрала всё — деньги, имение, Модельный дом, распустила многочисленных портних-помощниц. Если бы не заступничество некоторых бывших клиентов, Надежда Петровна осталась бы и без театра.
Я познакомилась с ней в 1939 году, когда мне шили костюм для пьесы «Горе от ума». Ламановой было 78 лет, во что невозможно было поверить: она ходила на высоких каблуках, голос ее был моложавый и звонкий, а про манеры можно целую книгу написать — во всем читались непростой характер и, конечно, порода.
Для спектакля я должна была влезть в корсет. И по наивности стала командовать одевальщицами:
— Тяните за шнурки, мне не туго. Ну, тяните же…
А Ламанову в это время отвлекали, поэтому она сказала своим подручным:
— Тяните, сколько она скажет…
И меня затянули так, что в глазах потемнело, и я в крахмальных юбках опустилась без сознания на пол… Когда очнулась, то увидела, что все откачивают Ламанову. Она кричала:
— Уберите от меня эту девку, чтобы я до конца своей жизни ее не видела. Уберите, уберите!
А как они «уберут»? Сперва нужно помочь мне снять корсет. В общем, пока мы там суетились, Ламанова успокоилась и сказала:
— Ну, идем, я закончу примерку…»
Из воспоминаний актрисы Киры Николаевы Головко.
«…Нам хочется вспомнить о большом художнике, которому мы все, прошедшие с «Принцессой Турандот» свой жизненный путь в театре, обязаны больше, чем, может быть, предполагаем.
Это художник Надежда Петровна Ламанова. Ее роль в нашем эстетическом развитии огромна. Она воспитала в нас не только чувство стиля в костюме, но научила относиться к костюму как к эстетическому объекту, разрешающему те же задачи, которые разрешают самые удачные, самые впечатляющие режиссерские находки.
Она научила нас ощущать костюм как элемент сценического воплощения образа. Она наш подлинный художественный руководитель в этой области театрального искусства».
Газета «Вахтанговец»
от 12 февраля 1940 года,
посвященная тысячному
спектаклю «Принцесса Турандот».
«Милая, дорогая, теперь вы уже, конечно, получили мою телеграмму о кончине Надюши, так что пишу все как было.
Каково мне — не буду говорить, вы сами чувствуете.
В субботу 11 октября я была у вас. Одиннадцатого мы с Надюшей на даче у вас целый день были и ночевать пошли к Наде…
…Ночью пришлось вставать из-за тревоги. Надюше стало в саду дурно, но Верочка с Надей скрыли от меня по просьбе Надюши, так как в понедельник утром ей надо было ехать в театр, а она боялась, что я запротестую. Приехала бодро, но все время бегала к телефону…
…Ничего еще не известно, и вопрос эвакуации будет решаться на заседании вечером.
Утром мы поехали в театр, а со двора выезжали последние грузовики с актерами и багажом! Главное, уже уехали точно. Надюша осталась не нужна. Я ее ободрила, говоря, что вот и хорошо — мне, по крайней мере, спокойно, переживем это время на даче. Как раз эту ночь со вторника на среду было неспокойно, и мы спускались с ней в убежище, и ей трудно было подниматься.
В среду 15-го утром пошла в театр за деньгами. Она внешне была бодра и спокойна.
…Спускаемся вниз по Дмитровке. И как раз против амбулатории Большого театра она просит у меня нашатырь, я даю пузырек, а она поднесла его, понюхала и упала мне в ноги. Я старалась поднять, повернула на спину, зову ее, а она уже не отвечает.
Сейчас же принесли носилки, внесли в амбулаторию, она лежала, будто спит.
…Так как не было постановления лечащего врача, для удостоверения причины смерти в карете скорой помощи отвезли к Склифосовскому. На другой день было вскрытие, и можно было взять тело.
В этот же день 16-го не было никаких способов передвижения. Ни театр, ни бюро ничего не могли.
С большим трудом 17-го утром в театре дали грузовик, мы поехали за гробом, поехали в Склифосовском взяли тело и оттуда прямо в крематорий, где пришлось часом раньше кремировать, так как кругом была пальба.
Играл орган, и она лежала спокойна, как будто спала.
Урну мы третьего дня привезли к Соне (я все время у нее). Перед образком с лампадкой она ночью с нами простояла, а вчера утром мы отпели ее по-гречески.
Из сберкассы по Надюшиной книжке ничего получить не могу: все документы, где числилось, кто по ея смерти наследует эти деньги, отосланы в Куйбышев. Мне говорят: получите после войны. Из театра по ея книжке кассы найм-помощи тоже нельзя: документы эвакуированы. Но эти все материальные вопросы имеют значение, если мы будем живы.
Да, не думала, что мы с Надюшей так расстанемся. Я молила Бога, чтобы нам с ней пережить вместе это тяжелое время или уже вместе умереть. Очень, очень мне тяжело.
…Милая Вера Игнатьевна, я не могу писать без слез и не представляю, для чего же мне больше жить. Крепко-крепко вас всех целуем и очень любим.
Ваша МП».
Письмо Марии Петровны Терейковской
(младшей сестры Надежды Петровны Ламановой),
адресованное скульптору
Вере Игнатьевне Мухиной.
Октябрь 1941 года.
(В публикации использованы материалы из интернета)
Мериновский яр
Это сейчас Мериново – деревенька дачная, тихая, благостная, теплая и неторопливая. А куда спешить, коль отдыхать приехал.
А когда-то она имела разбойничью да раскольничью славу. В этих пределах удалые ватажники волжского атамана Стеньки Разина зимовали. «Коски» яркие с товаром да богатством пригоняли. Слухи о разинских кладах до сих пор ходят, да кто в них верить станет, если ни разу они в руки не дались.
Хотя следок от них остался. В 1865 году по распоряжению Великого князя Константина Николаевича сына императора Николая I в Поволжье была снаряжена Литературно-этнографическая экспедиция. Часть пути, а это по Керженцу до Волги он поручил пройти писателя Алексея Антиповича Потехина. Писатель этот ныне малоизвестный, но о реке Керженце он оставил свои заметки. В них мы нашли упоминания о кладах.
« Я встретил одного из таких … кладоискателей. С полным убеждением рассказывал он, что знает три места, где лежат клады, что все приметы, которые он узнал от старых людей и из списков, как раз указывают на эти места.
— Отчего же ты не можешь взять ни одного клада?
— По слабости своей. На один клад я ходил с братом; все приметы подошли. Сказано было: вот в этаком месте стоит сосна; на ней написание, — точно, нашли сосну, и написание было; только что время прошло довольно, дерево выросло, кора разлезлась, какие слова были написаны, — не разберешь.
От этой сосны пройди пятьдесят шагов по солнечному восходу, будет три ямы — все так: знать, что были три ямы, только что, известно, времени много прошло, их и землей занесло и водой замыло, знак один остался, что были ямы. От середней ямы земляный змей; куда носом показывает, тут рой. Точно: из земли ровно бы змей, насыпь такая. Все вышло, как быть. Когда станешь рыть, будет большой камень в земле, а под этим камнем клад. Что же ты думаешь? Вот перед истинным богом говорю: стали рыть, дорылись до камня. Тут, как дорылись до камня, вдруг меня зашатало, голова в круги пошла, и об землю меня ударило. Не снес… Говорю брату: бросай все, пойдем домой. Живота своего стало жаль.
И странное дело! Издалека, за сотни верст приходят сюда отыскивать кладов. Целые деревни вполне убеждены, что на их землях, вот в таком-то месте, зарыт клад, и когда узнают, что из чужих селений выискиваются смельчаки взять этот клад, вооружаются и преследуют их во время поисков, боясь, чтобы сокровище не досталось в чужие руки».
Когда Стеньку Разина на Волге изрядно побили, часть ватажников по малым рекам рассыпалась, залегла, попряталась. Вот и в Меринове осели, хоронясь под беглых.
Местные краеведы название деревни с древним городом связывают. Молвят о том, что город Меря здесь некогда стоял, да был сожжён степными кочевниками, грабившими северные земли Руси. По древним обычаям на месте пепелища нельзя было начинать отстраиваться. Вот и отступили от пожарища, выбрали место у яра да и начали новую жизнь ладить.
А потом церковный раскол случился. Как взбунтовалась Россия-то! Приверженцы старой веры на Керженец подались. Пробились и в Мериново.
Места здесь были глухоманные. Сюда даже карательное войско не решалось коней направить. Хоть и сила на его стороне, да кто же его встречать собирается – леса рядом, детей в охапку и беги. И разом не нагрянешь – предупредят. По пугливым лесным тропкам вестовые вмиг домчат и о беде скажут.
Круг Меринова болота – лес стеной. Одна туда дорога – по Керженке-реке.
Деревню хитро поставили. Высокая круча прямо к реке нисходит, с нее яр весь виден. Река тут изгиб делает и к самой деревне прямехонько течет. Далеко все видать.
Как-то любопытствующий писатель Владимир Галактионович Короленко решил было на лодке проплыть. Так вот он ее какой увидел:
«Здесь перед глазами небольшой клок воды. Впереди не улица, а водный тупик. Сзади тоже. И всюду сомкнулся лес, сурово тесня и взгляд, и воображение. За мысом новая излучина. За ней – новый мыс… В памяти остается впечатление какого-то сгущающегося сумрака, задумчивой суровости, непрошеных воспоминаний… Есть что-то аскетическое в пустынной лесной раскольничьей реке…»
Не открылась деревенька речным путникам. Жители как только увидели лодку, выплывающую на яр, так тут же все попрятались.
Не миновал в своих путешествиях Меринова и нижегородский светописец Максим Дмитриев. Пробрался он сюда со своей тяжелой походной камерой, да только что и снял деревеньку с яра. Одна единственная фотография нам на память осталась. Делал ли он попытку еще что-то в Меринове запечатлеть – неизвестно. Следов не сохранилось. А может, и перед ним деревенька все ставни затворила и замерла.
Говорят, что на мериновском погосте завещали хоронить себя ярые староверы. Их тела тайно везли сюда из самых отдаленных мест.
«Течение выровнялось. Перед нами один из редких на Керженце прямых плесов – узкий, длинный, с высокими берегами, поросшими лесом. В конце аллейки обращает внимание один холм, покрытый сильно разросшимся лесом. Дубы, сосны и ольхи, буйно поднявшись, переросли на полдерева растительность соседних холмов, точно косматый вихор на плохо причесанной буйной головушке.
Чем ближе подвигается к холму наша лодка, тем он кажется страшнее…
…Передо мною старинное, мрачное кладбище…
…Нет уже прежних гонений, дома новые уже стоят на виду, на светлых полянах, давно расчищенных из-под леса, но жилища мертвых все еще ютятся в дикой чаще, ревниво скрывая свои следы…» – так писал Короленко.
А вот какими увидел эти же места другой писатель – Павел Иванович Мельников-Печерский:
«С той поры, как зачиналась Земля русская, там чуждых посельников не бывало. Так Русь сысстари на чистоте стоит – какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужанина».
Деревня Мериново всегда по строгим правилам жила. Лодыри здесь не водились. Народ был всегда работящий. Леса его кормили. Не бродил он по земле в поисках заработка – гордость не позволяла. Последнее дело и в бурлаки ходить. Так что из деревни ни ногой. Стали вдоль реки токарни ставить, мастерские ладить.
И что только в них не делали: ложки, плошки, чашки, кадки, гребни, донца, веретена, ушаты, кадки, лопаты, весла, ковши… «Все, что из леса можно добыть, рука его не минует».
Уже тогда рукомеслом Мериново знаменито стало. И что интересно – купцов своих деревенька не знала. Никто в богатеи не пробился, и не потому, что слаб до соображенья народ был. Просто своих обирать не хотели, чужим трудом жить…
Так в мастеровых Мериново и проходило. Вы еще не догадались, почему вдруг об этой деревеньке вам рассказали?
В деревеньке этой родилось земное чудо, которое весь мир покорило. Не терпится узнать какое?
Давайте спешить не будем. Сказ, он ведь не сразу сказывается…
Сергиев след
Два незнакомых слова мы записали, которые встретились нам в пути. А услышали мы их в селе Федосеево. Слова эти — «топорщина» и «балясники». Оказалось, что в своём путешествию по керженскому краю наткнулись мы ещё на одно старинное ремесло, а вернее даже промысел, которому уже не одна сотня лет.
Это сейчас в Федосеево можно с ветерком домчать, а когда-то места эти глухоманными значились. Только по лесным дорогам сюда добирались и то с проводниками, а так и заблудиться было делом не хитрым. Допуск в эти леса не всем был. Здесь скитские люди свою жизнь тихой, строгой и не видной выстраивали.
Не будем вас более кружить и скажем, что село Федосеево приметным стало благодаря той самой «топорщине» и «балясникам», тайну которых мы и стараемся постичь.
Всё оказывается очень просто: «топорщиной» назвали игрушечный промысел, который здесь зародился и бытовал, «балясниками» же мастеров, которые топорным рукомеслом владели. Сегодня у искусствоведов — , изучающих историю детских потешек, есть даже термин, определяющий целый пласт народного творчества — «федосеевская игрушка». Произнесут они его — им всё ясно, а мы так и пребываем в неведении — что это за забава такая?
В музее «федосеевская игрушка» отмечается зарождённой в средине XIX века балясником Яковом Александровичем Александровым. Он будь-то бы один потешки резал и сам же их красил. А потом к нему присоединились соседи. В музее вам о династиях балясников поведают — Мордашовых, Шестериковых, Пагуевых, Галаниных, Полуэктовых…
Купи-ка, мамаша, папаша,
Деточка-то ваша
С этой игрушкой пусть
Он поиграет, повеселится,
Потешиться, порезвиться.
Но был ли Яков Александрович Александров первым федосеевским балясником? Вполне возможно, что народная память его имя сохранила, да его последователей, а более поздние мастера попросту забыты. Да и как этот промысел в леса тайные прикерженские пришёл?
Что, если предположить, что средина XIX век вовсе не отсчет рождения «топорщины» в этих местах. Чувствуется по всему, что появилась она столетиями раньше. К этому и легенды склоняются. И вполне возможно, что руку к этому промыслу приложил сам… Сергей Радонежский. След для этого чёткий имеется.
Русский писатель-эмигрант Борис Зайцев писал о нём.
«В сосновых лесах он возрос, выучился ремеслу, через столетия сохранил облик плотника — святого, неустанного строителя сеней, церквей, келий, и в благоуханье его святости так явственен аромат сосновой стружки. Поистине Сергий мог считаться покровителем этого великого ремесла».
Сергий Радонежский был телом крепок — «имел силу против двух человек». Богатыристый был мужик. Топор в его руках — игрушка.
Сохранилась память о том, что любил Сергий резать деревянных коней на забаву детворе.
А вот дальше следите за канвой легенды. Известно, что Сергий Радонежский основал недалеко от Москвы Троицкий монастырь и долго жил в нем. Там научил монахов балясному ремеслу. Начали они игрушки резать.
Известно также, что наведывался Сергий Радонежский и в Нижний Новгород. Здесь он мирил непокорных князей, не желавших силы в кулак сбить и дать крепкий отпор ворогам. Усмирил он их гордыню, отправились они на Куликово поле единым войском.
Сергий все это время жил в Печерском монастыре, где в лице его основателя Дионисия нашел единомышленника.
Может быть, в короткие досуги он учил монахов игрушки резать, без дела-то усидеть не мог.
А вот дальше история делает еще один поворот. В 30-40-е годы XVII столетия Троицкий монастырь, названный еще и Сергиевским, владел Толоконцевской волостью Нижегородской губернии. Позже сюда переместилось множество троицких крестьян, помнивших рукомесло Сергия Радонежского. Не они ли захватили с собой деревянные детские потешки? А от Толоконцева до Федосеева путь не такой уж и далекий.
И ещё отмечено историками, что в Печёрском монастыре под Нижним Новгородом монахи тоже промышляли игрушками. Ничего от этих игрушек, конечно, не осталось, время прибрало их. Но не Сергий ли Радонежский научил и нижегородских монахов балясничать.
Как бы хотелось, чтобы в федосеевских балясинах проглядывался Сергиев след. Добро-то ведь свято.
Увлекательное краеведение от Вячеслава ФЁДОРОВА.
Лыковщина
Лыковщина стала обжитым островком в лесном море. Знать, часто о ней говаривали, раз в географическое название она превратилась.
На старой карте Нижегородской губернии земли, что лежат вдоль реки Керженец, начиная от Хахал, вполне официально именовались Лыковщиной. И село, что в основании своем звалось Никольским, постепенно утратило свое прежнее имя и превратилось в Лыково.
Судя по путевым заметкам, которые делал в своем путешествии по Керженцу писатель Владимир Галактионович Короленко, оно еще имело переходное название – Никольское-Лыково. Сейчас же прежнее название села крепко забыто.
Из былой жизни сохранились остатки сгоревшей Никольской церкви. В ее купол ударила молния, и жившие в селе люди посчитали, что это кара им за безбожие. Никто к головешкам и приближаться не стал. Так и лежат они, проросшие березками да кипреем.
Да вот еще улица старых, строенных на века изб сохранилась. Стоят те избы на крутолобых валунах, служащих им фундаментом.
Село некогда богатым было. Как отмечал Короленко, «оно стоит на границе обитаемой части Керженца». Дальше до самой Волги шли леса.
Сегодня в Лыкове многолюдье случается только летом, когда приезжают дачники. Благодаря им оно еще и существует.
О дороге сюда никто сейчас и не заботится. В вёдро проехать лесом еще можно, а случись затяжные дожди, то и хлебовозке не пробиться. Зимуют здесь несколько семей – охраняют дачные избы. Пенсию и продукты им привозят в один день: выдают деньги и тут же отоваривают их.
Летом здесь побойчее. Тут и ученый люд наезжает, и художники, и просто бывшие жители, что снялись некогда отсюда в поисках лучшей жизни. Тянет их сюда, неудержимо тянет…
Лыково на Керженце и Лыкова дамба в Нижнем Новгороде… Никому и в голову не придет, что село и нижегородская достопримечательность обязаны названием одному человеку – князю Борису Михайловичу Оболенскому-Лыкову.
В «Словаре Брокгауза и Ефрона» в родовых ответвлениях Лыковых можно запутаться. Ясно одно, что прозвищем Лыко был «награжден» основатель рода Иван Владимирович Оболенский, в восемнадцатом колене потомок Рюриковичей.
В истории Нижнего Новгорода боярин и воевода Борис Михайлович Лыков остался как человек, который помог горожанам преодолеть неудобицу – «через реку Почайну мост высок сделал». Со временем мост обветшал, его заменили дамбой, и вот уже четыре века она зовется Лыковой.
Но воеводе город обязан не только дамбой, но и жизнью. Во времена Смуты он еще до мининского ополчения начал воевать с поляками и бил их на ближних и дальних подступах. Совместно с другими воеводами Лыков разбил отряд Телятевского близ Каширы, отряд Лисовского на реке Москве, крымчан близ Серпухова. Слава освобождения Москвы справедливо признана за ополченцами, но до полной победы было еще далеко. По всей Волге гуляли шайки вольницы, вспыхивали бунты, да и поляки были лишь рассеяны.
Нижегородский историк Н. Храмцовский пишет:
«С восстановлением Михаила Федоровича на престол стала отдыхать Русь, изнуренная восьмилетней смутой: но не скоро закрылись глубокие раны, нанесенные ей искусными трудами иезуитов, не вдруг успокоился и Нижний Новгород, долго вокруг него носились еще смуты и опасности».
Взять город в то время было легко: укрепления обветшали и разрушились, да и воинов для защиты не было. И пока никто не посягнул на волжский форпост, Михаил Федорович в спешном порядке посылает в Нижний Оболенского-Лыкова. Тот наводит порядок в городе, собирает рать и упреждает замысел захватчиков. Он разбил ворога у Василевой Слободы, на Волге, 6 (19) января 1615 года, в день праздника Крещения Господня.
Нижний должен был пасть под ударами отрядов поляков, татар, казаков, восставшей мордвы и ногайцев. Этого не случилось. Ратники Лыкова «гнали и топтали» ворога на пятнадцати верстах.
За эти волжские подвиги воевода Борис Михайлович Лыков и был пожалован землями в лесной керженской стороне.
Князь оказался не только хорошим предводителем воинства, но и знатоком земельных дел. Хорошим помощником ему стала жена Анастасия Никитична, урожденная Романова, тетка царя Михаила Федоровича.
Лыковщина стала обжитым островком в лесном море. Знать, часто о ней говаривали, раз в географическое название она превратилась. А раз говаривали, значит, на то причины свои были.
Возник на этих землях маленький лесной монастырь, а вокруг него –деревни. Анастасия Никитична, умирая, отписала всю Лыковщину Макарьевскому монастырю. Только вот когда смута в вере пошла, Лыковщина новых порядков не приняла.
У карателей Лыковщина была как кость в горле: сколько ее ни зорили – все жила. Знали бы тогда, что непокорный характер Лыковщины на века сохранится!..
Зов земли
Драма семьи Лыковых – это судьба тысяч и тысяч старообрядцев, покинувших родовую землю не по своей воле.
Кто сегодня не знает таежную отшельницу Агафью Лыкову. Почти три десятка лет читатели «Комсомольской правды» следят за ее лесным житьем-бытьем. Книги о ней во многих странах изданы. Так что и в мире она человек известный.
Из многочисленного семейства Лыковых осталась она одна. Ей трудно жить на таежной реке, но уговорам она не поддается, в мир возвращаться не желает.
– Ушла бы дальше, в пустыню, да земли нет. Больше куды. В других местах воздух другой, задохнусь. Вера там неправильная. В мир я не пойду, хоть все богатство мира давай – не пойду.
Драма семьи Лыковых – это судьба тысяч и тысяч старообрядцев, покинувших родовую землю не по своей воле.
Посмотреть, так выходит, что ни одному поколению Лыковых не дали жить спокойно.
Предки Лыковых пошли с «реки Керженки», из того самого села, что перепало князю Лыкову за усердие в службе. Агафья не раз слышала рассказы отца о лесной омутистой речке. Еще Агафья запомнила его рассказ об Оленевском ските.
«…Знамо какое было благочестие и как там его никоняны разоряли, ссылали в семеновский город и притом наших предков Лыковых сослали оттуда в дальний край», – писала Агафья своим семеновским единоверцам в одном из писем.
Сама Агафья никогда не бывала «на Керженке», но по рассказам знает, что изба предков стояла на бугре возле церкви, а под горой текла река, через которую был перекинут дощатый мостик.
В Лыкове-Никольском все так и было. Старики вспоминают, что мостик через мелководный Керженец каждое лето строили, пока по реке сплав не пошел.
За речку сено ходили косить, лесов тогда непроходимых по ту сторону не было, там монастырь стоял, от которого одни ямины заросшие и остались.
Видимо, еще при Петре I подались Лыковы в дальние края. Выжили их. Уходили, конечно, бесфамильными. На новом месте жительства, где собрался народ разночинный, их и прозвали Лыковыми – место для старообрядцев было знакомое.
Одно сейчас известно: после многих скитаний обосновались Лыковы у реки Большой Абакан, жили своей усадьбой в Тишах. Но гром и здесь грянул. Пришли истребительные отряды частей особого назначения (ЧОН), стали излишки забирать. Со стрельбой входили, с шашками наголо… Снялись Лыковы, подались к родственникам, а там какой-то человек объявился и стал всех в артель сгонять. Ничего не оставалось Лыковым, как уходить в таежную глухомань.
Три брата: Степан, Карп, Евдоким, их отец, мать и другие родственники обосновались в тайге.
Но жить им там не дали. В тех местах образовали заповедник, егеря стали часто наведываться, предписание пришло – переселить Лыковых в поселок. Не согласились они в мир ехать и еще дальше ушли.
Через многие годы Карп Иосифович, отец Агафьи, выберется в мир, да попадет сразу на праздник – День геолога. Взрослые уже дети спросят его – как, мол, там. А он им и ответит:
– Жизнь стала богаче, а жить некому.
Нет прямых доказательств, что предки Лыковых жили на Керженце. Где найдешь ту бумагу, которая это подтверждала бы, да и была ли она?
Но есть доказательства косвенные, которым тоже можно верить.
В книге корреспондента «Комсомолки» Василия Михайловича Пескова «Таежный тупик» есть любопытная фотография домашней утвари Лыковых.
В глаза бросается деревянная ложка, а в ней одна деталь – гранка, место перехода черенка в черпачок. Во многих местах резали и режут ложки, но только керженские мастера делают подобную гранку, усиливая ложку, делая ее долговечнее.
Это отличительный штрих, и Лыковы, живя в тайге и ни разу не бывавшие в своих родовых местах, резали ложки так же, как и их предки.
Редко кто из нижегородцев заглядывал в верховья реки Абакан, в места, где живет последняя из большой семьи Лыковых – Агафья. Разве что туристы отваживались избрать эту реку для опасных приключений. Зная, что маршрут пройдет мимо таежной обители Агафьи Лыковой, они всякий раз прихватывали подарки, а она непременно отвечала на людскую заботу письмами:
«… Господи Исусе Христе Сыне Божии помилуй нас. Аминь. Низкий поклон всем вообще от пустынницы Агафьи Карповны Лыковой жителям Нижегородской области Семеновского района на речке Керженке оставшимся старообрядцам. Желаю всем от Господа Бога доброго здравия, душевного спасения и в жизни всякого благополучия».
Родная земля не забывается, даже если ее никогда не видел.
С новостной ленты социальной сети «Фейсбук» Декабрь,2021.Январь, февраль 2022.
Ваш комментарий будет первым